Фаля

Из одной умной статьи:"Мир Достоевского...— серый мир душевнобольных, где ничего не меняется» (В. Набоков), «эпилептический гений» (Г. Брандес). «Это своего рода мрачный лиризм разлагающейся и больной души», «... художник... пишет скорбный лист собственной души, не поучает, а заражает читателя.[В Короленко]
«Усиленная работа и упорное сиденье дома крайне вредно действовали на его здоровье; они усиливали его болезнь, проявлявшуюся несколько раз еще в юности, в бытность его в училище. Несколько раз во время наших редких прогулок с ним случались припадки. Раз, проходя вместе с ним по Троицкому переулку, мы встретили похоронную процессию. Достоевский быстро отвернулся, хотел вернуться назад, но прежде чем успели мы отойти несколько шагов, с ним сделался припадок настолько сильный, что я с помощью прохожих принужден был перенести его в ближайшую мелочную лавку; насилу могли привести его в чувство. После таких припадков наступало обыкновенно угнетенное состояние духа, продолжавшееся дня два или три».
Не была она тайною и для его многочисленных биографов, считавших, по-видимому, эту тяжелую болезнь временным недомоганием, чем-то вроде насморка, выводящего человека из строя на день-два, а потом исчезающего бесследно
7-е/19-е января. Припадок в 6 часов утра (день и почти час казни Тропмана). Я его не слыхал, проснулся в 9-ом часу, с сознанием припадка. Голова болела, тело разбито. (Вообще следствие припадков, то есть нервность, короткость памяти, усиленное и туманное, как бы созерцательное состояние — продолжаются теперь дольше, чем в прежние годы. Прежде проходило в три дня, а теперь разве в шесть дней. Особенно по вечерам, при свечах, беспредметная ипохондрическая грусть и как бы красный, кровавый оттенок (не цвет) на всем. Заниматься в эти дни почти невозможно. (Заметку пишу на 6-й день после припадка

23/11 февраля. Припадок, во сне, только что лег, в 5 часов 10 минут пополуночи, перед рассветом. Ничего не слыхал, и, только проснувшись в 11 часов утра, догадался, что был припадок. Говорят, что слабый; это и мне тоже кажется, хотя теперь следствия припадков (то есть тяжесть и даже боль головы, расстройство нервов, нервный смех и мистическая грусть) продолжаются гораздо дольше, чем прежде было: дней по пяти, по шести и даже по неделе нельзя сказать, что уже всё прошло и свежа голова..
Май. Припадок наяву, после суток в дороге, в Гомбурге. Приехал, пообедал, сходил в воксал, воротясь в отель, в свою комнату, часа в 4 пополудни почувствовал припадок и упал. Благополучно, ушиб только голову на затылке, с неделю не проходила шишка. Очнувшись, довольно долгое время был не в полном уме и помню, что ходил по всему отелю и говорил со встречными о моем припадке, между прочим и с хозяином отеля. Спать не лег, но пошел опять в воксал. Припадок вообще был не из сильных, и мистическая грусть и нервный смех. Нервность много способствовала
много способствовала худому ходу дел. Всё время отлучки, всю неделю, был как бы не в своем уме."это из записей ФМД

Николай Страхов: «Припадки болезни случались с ним приблизительно раз в месяц — таков был обыкновенный ход, но иногда, хотя и очень редко, были чаще; бывало и по два припадка в неделю». Таким образом, если даже принять версию Страхова, то окажется, что общее количество припадков, подвергавших жестоким испытаниям мозг, душу и физическое здоровье Достоевского, исчисляется несколькими сотнями, а так как каждый припадок выводил его из строя в среднем на трое суток, то получится, что более тысячи дней, около трех лет, его душа и мозг провели во тьме и во сне, наполненном галлюцинациями и мучительными кошмарами.

Из медицинской практики хорошо известно, что последствиями длительного течения падучей болезни являются, в частности, постепенно развивающиеся необратимые изменения личности, образующие в своей совокупности классический эпилептоидный тип патологии характера. Этому типу присущи крайняя раздражительность с приступами тоски, гнева и страха, нетерпеливость и упрямство, обидчивость

Источник: http://dostoevskiy-lit.ru/dostoevskiy/kritika/yakovlev-prizraki-fobii-himery/i-skorbnyj-list.htm

У больного эпилепсией не обязательно наблюдаются все возможные необратимые изменения личности, но одно из них — аффективная «вязкость» мышления с застреванием на деталях и фиксацией «сверхценных идей» (психологический терми

Источник: http://dostoevskiy-lit.ru/dostoevskiy/kritika/yakovlev-
prizraki-fobii-himery/i-skorbnyj-list.htm

Душевное состояние его было очень тяжело: он едва справлялся со своей тоскою и впечатлительностью. Характер этой тоски, по его словам, состоял в том, что он чувствовал себя каким-то преступником, ему казалось, что над ним тяготеет неведомая вина, великое злодейство».

Источник:

Все творчество Достоевского после 1861 г. есть по своей сути борьба с демонами, но не с демонами внешнего мира, а с демонами его болезни, терзавшими его собственную душу. Эти демоны рвались на страницы его романов, а он мог им противостоять только усилием своей творческой воли. Полностью преградить им путь не всегда удавалось, и создаваемые его художественным гением миры заселялись людьми с психическими отклонениями от нормы — эпилептиками (Нелли в «Униженных и оскорбленных», князь Мышкин в «Идиоте», Алексей Нилыч Кириллов в «Бесах», Смердяков в «Братьях Карамазовых»), психопатами, находящимися в стадии распада личности (Парфен Семенович Рогожин в «Идиоте», нравственно неполноценный Николай Всеволодович Ставрогин в «Бесах», переживший временное помутнение рассудка Родион Романович Раскольников в «Преступлении и наказании»), масса истеричек и истериков, и т. п.

Анализ подготовительных материалов к романам Достоевского может дать представление о масштабах и трагичности той борьбы, которую он непрерывно вел с демонами, порожденными его болезнью. Но особенно ощутим накал этой борьбы при сопоставлении черновых записей к «Дневнику писателя», представляющих собой поток деформированного сознания,

Источник: http://dostoevskiy-lit.ru/dostoevskiy/kritika/yakovlev-prizraki-fobii-himery/i-skorbnyj-list.htm
Из этой статьи следует,что читая романы ФМД,погружаешься в мир помешанного человека.Как же сам Достоевский рассуждал о своей болезни?
Он считпл её священной болезнью и говорил что идеи он черпает от озарений её...Несчастный,измученный Достоевский!Нужно было пропитаться и содержать семью..и он писал о своей болезни,о своих ощущениях и впечатлительность от ярких идей и интуиций не без кровавого света,[из Патерика мы знаем, что прельщеные видят этот красный оттенок в своих "озарениях"].а что ещё?И заразно весьма,т.к Д ломает границы твоей и своей души ,открываясь-открывает и это разрушает и разъедает пытливость-зуд тайны притягивает.Хотя бы эта тайна душевных извращений и,наконец,находишь свою душу полубезумной,погруженной в хаос чужих псих.расстройств!Если всё или ничего,то я выбираю ничего -такие выводы для себя сделал мечтатель в Белых ночах ,и автор решил что смысл его жизни"хотя б мгновенье"побывать в сердце "Настеньки"и всё!И можно погрузиться в отчаяние,жить десятилетие сладострастными картинами в клубах сигаретного дыма.И т.к мечтатель добрый,то его такое душевное самоубийство должно вызывать жалостливость а не гнев и отвращение.-вот маленький образец моих мыслей в 13лет,тогда,из ночных чтений.проклятых.Смысл жизни не в том чтобы побывать мгновение в чужом сердце,а чтобы спасти душу для вечности.И спасает душу Христос Бог и Его Церковь,а не литературные идеи.Но я тогда еще не знала."Великий писатель"лез в мозги и чувства.Лез как демон,его больной ум,искажает зрение разума ,затмевает совесть,учит бесовской болезненной жалости и сентиментальности к любителям пороков.
И закончу воспоминанием ещё одного читателя:"когда читал Достоевский, - писал историк литературы С.А.Венгеров, - слушатель, как и читатель кошмарно-гениальных романов его, совершенно терял своё «я» и весь был в гипнотической власти этого изможденного старичка, с пронзительным взглядом беспредметно уходящих куда-то глаз, горевших мистическим огнем."

ЭМОЦИОНАЛЬНАЯ ПРОВОКАЦИЯ ПРИСТУПОВ И ЭКСТАТИЧЕСКИЕ ПЕРЕЖИВАНИЯ В СТРУКТУРЕ ЭПИЛЕПТИЧЕСКИХ ПРИСТУПОВ.Выдержки из статьи ОАПылаевой. Статья илюстрирована отрывками из романа Ф.М. Достоевского <Идиот>
Ложные духовные (даже мистические) переживания, эмоциональный подъем, чувство необычной радости
и блаженства могут быть проявлением эпилептических приступов и известны под названием «экстатической ауры». По данным литературы, этот тип ауры встре чается очень редко.<..> Данные исследований на живот- ных и с участием людей, в том числе, включающих электрическую аутостимуляцию, позволяют предположить существование центров удовольствия» в лимби- ческой системе, особенно, в ядрах перегородки. Результаты исследования мин- далевидного тела у людей показали, что в большинстве случаев аура воспринимает- ся больными,как неприятное ощущение. Тем не менее, в современной научной
литературе встречается описание отдель
ных случаев экстатической эпилепсии.<..>
описал случай экстатической эпилепсии у больного с опухолью височной доли [30].
Asheim Hansen B., Brodtkorb E. (2003) описали 11 пациентов сиктальными симптомами в виде сильных приятных ощущений, удовольствия или экстаза. У 8 из них выявлялись сенсорные галлюци нации, в 4 случаях имели место эротичес кие ощущения, 5 пациентов описывали "религиозные/духовные переживания» и пациентов сообщили, что у них возникают ощущения, которые они не могут описать словами, так как эквиваленты подобных чувств и переживаний отсутствуют в реальной жизни.
предполагающей начало приступа в
эпилептической природы связаны с
гиперактивацией передних отделов инсулярной коры, а не височной доли (как считалось ранее) [33].
Однако первое и наиболее яркое и из вестное описание экстатической ауры принадлежит перу великого русского пи сателя Федора Михайловича Достоевско го. Именно это литературное описание необычного типа приступов привлекло внимание ученых к изучению экстатической ауры, и поэтому в зарубежной литературе приступы этого типа получили название «Эпилепсия Достоевского"<..> Литературные герои, страдающие -падучей болезнью, встречаются в нескольких произведениях Достоевского например, Нелли («Униженные и оскорбленные»), Кирилов («Бесы») и Смердяков («Братья Карамазовы») [6]; однако, наиболее яркий персонаж — князь Мышкин в романе «Идиот. В этом романе встречается опи сание эпилептического приступа,экстатической ауры и продромального (пред- приступного) состояния. Развернутое описание приступа позволяет предполо жить его вторично-генерализованный характер:

"...вдруг как бы что-то разверзлось пред ним: необычайный внутренний свет озарил его душу, Это мгновение про должалось, может быть, полсекунды; но он, однако же, ясно и сознательно помнил начало, самый первый звук своего страшного вопля, который вырвался из груди его сам собой и который никакою силой он не мог бы остановить. Затем сознание его угасло мгновенно, и наступил полный мрак. С ним случился припадок эпилепси, уже очень давно оставившей его." Известно, что припадки эпилепсии, собственно сама падучая, приходят мгно венно. В это мгновение вдруг чрезвычай но искажается лицо, особенно взгляд. Конвульсии и судороги овладевают всем телом и всеми чертами лица.

«невообразимый и ни на что не похо
жий вопль вырывается из груди; в этом вопле вдруг исчезает как бы все человеческое, и никак невозможно, по крайней мере, очень трудно, наблюдателю вообразить и допустить, что это кричит этот же самый человек. Представляется даже, что кричит как бы кто-то другой, находящийся внутри этого человека. Многие, по крайней мере, изъясняли так свое впечатление ... на многих же вид че ловека в падучей производит решитель ный и невыносимый ужас, имеющий в себе даже нечто мистическое ... князь отшатнулся ... и вдруг упал навзничь, прямо вниз по лестнице, с размаху ударившись затылком о каменную ступень... От конвульсий, биения судорог тело больного спустилось по ступенькам, которых бы ло не более пятнадцати, до самого конца лестницы... Делая лужица крови около головы вселяла недоумение: сам ли человек расшибся или «был какой грех? Скоро, однако же, некоторые различили падучую. Тотчас же были приняты надлежащие меры. Князя перенесли в его номер; он хоть и очнулся, но в полное сознание довольно долго не приходил. Доктор, приглашенный для осмотра разбитой головы, дал примочку и объявил, что опаснос ти от ушибов нет ни малейшей... уже чрез час, князь довольно хорошо стал понимать окружающее...

Нужно отметить, что, несмотря на симптомы предприступного» состояния, припадок был спровоцирован в конечном итоге сильнейшей эмоциональной провокацией. Он начался в тот момент, когда князь столкнулся лицом к лицу со своим соперником Рогожиным.."
Продолжение следует

Голос
№ 47 (16.02) " Герой романа — какой-то князь Мышкинъ, больной, слабый, тщедушный, простой, незлобивый, безтактный, но понятливый, даровитый, наблюдательный, чрезвычайно способный на тонкій анализъ, какъ собственнаго своего, такъ и чужихъ характеровъ. Типъ этотъ, въ такомъ широкомъ размѣрѣ встрѣчается, можетъ быть, въ первый еще разъ въ нашей литературѣ, но въ жизни онъ далеко не новость. Мы безпрестанно, сплошь и рядомъ, встрѣчаемъ людей, которыхъ общество клеймитъ позорнымъ именемъ дураковъ и идіотовъ, и которые, однако, по достоинствамъ ума и сердца, стоятъ несравненно выше своихъ надменныхъ хулителей. Вся вина этихъ людей въ отсутствіи житейскаго такта: они, какъ дѣти, неспособны на самую невинную ложь; они не умѣютъ ни лавировать, ни примѣняться къ людямъ или къ обстоятельствамъ; они не знаютъ, чтò можно сказать и о чомъ слѣдуетъ промолчать; они спѣшатъ высказать все, чтò знаютъ и чувствуютъ, и съ тою же легкостью, съ какою раскрываютъ передъ всѣми свою душу и свои убѣжденія, не задумываются открыть (разумѣется, въ простотѣ сердца, не преднамѣренно) и чужую тайну. Такою чрезмѣрною откровенностью и простосердечіемъ Мышкины вредятъ и себѣ, и другимъ, и въ то время, когда иные, не имѣя ни убѣжденій, ни собственныхъ взглядовъ, но отлично умѣя вò время вторить чужимъ взглядамъ, составляютъ себѣ репутацію умныхъ и дѣльныхъ людей, очень часто добираясь, сверхъ того, путемъ пронырства и лакейства, до болѣе или менѣе высокихъ общественныхъ положеній, Мышкины, гораздо болѣе способные и умные, съ глубокими убѣжденіями, съ трезвымъ, хотя и нѣсколько отвлечоннымъ взглядомъ на жизнь, остаются въ тѣни и слывутъ за дураковъ и идіотовъ! Безусловно оправдать ихъ нельзя, такъ какъ и самъ Христосъ заповѣдалъ ученикамъ своимъ съ голубиною кротостью соединять зміиную мудрость; но г. Достоевскій съумѣлъ сдѣлать своего князя Мышкина чрезвычайно симпатичнымъ характеромъ, представивъ его совершеннымъ ребенкомъ, чрезвычайно знающимъ и способнымъ, но, всетаки, ребенкомъ, «единымъ отъ малыхъ сихъ». Одна изъ лучшихъ и трогательнѣйшихъ страницъ романа — шестая глава, гдѣ Мышкинъ разсказываетъ, кàкъ онъ въ швейцарской деревенькѣ, гдѣ лечился, былъ любимъ дѣтьми, какое имѣлъ на нихъ вліяніе и кàкъ заставилъ ихъ до обожанія полюбить несчастную дѣвушку Мари, отвергнутую и презрѣнную всею деревней за то, что она была соблазнена, а потомъ отвергнута и презрѣна какимъ-то негодяемъ. Напротивъ, потрясающее дѣйствіе производитъ разсказъ Мышкина, когда онъ описываетъ видѣнную имъ заграницею смертную казнь, когда говоритъ о несправедливости смертной казни и съ ужасающею правдой передаетъ послѣднія
Мы уже упомянули, что Мышкинъ выставленъ, между прочимъ, больнымъ человѣкомъ: онъ страдаетъ припадками падучей болѣзни, которые бывали прежде такъ сильны, что дѣйствительно доводили его почти до идіотства, помѣшали ему получить правильное воспитаніе и сдѣлали его чуть ли не совершенно неспособнымъ знать женщинъ. Черта, на нашъ взглядъ, совсѣмъ лишняя и нисколько неладящая съ общимъ замысломъ характера: несмотря на все искуство автора, ему не удается болѣзненность и физическіе недостатки сдѣлать сочувственною чертою, а идіотомъ и дуракомъ могли считать. Мышкина и безъ надѣленія его падучею болѣзнью, за одно его простосердечіе и чрезмѣрную откровенность. Притомъ, и самъ авторъ, къ концу напечатанной нынѣ части романа, не выдерживаетъ своего первоначального намѣренія, и того самаго Мышкина, который говоритъ, что неспособенъ, по болѣзни, любить женщинъ, заставляетъ потомъ потихоньку покрывать поцалуями портретъ все той же Настасьи Филиповны.
Русскiй вѣстникъ. 1868.
". Достоевскiй, напротивъ, сразу бросаетъ своего героя (и вмѣстѣ съ нимъ читателя) въ кругъ сложной интриги и дѣлаетъ какъ этого героя, такъ и окружающихъ его лицъ въ нѣкоторомъ родѣ аномалiями среди обыкновенныхъ людей. Герой г. Достоевскаго молодой человѣкъ, князь Мышкинъ, четыре года лечившiйся въ Швейцарiи отъ какой-то «нервной болѣзни въ родѣ падучей или виттовой пляски», возвращается въ Петербургъ въ началѣ романа. Князь Мышкинъ не только бѣденъ, но, что называется, совершенный голякъ; прiѣзжаетъ онъ въ сѣверную Пальмиру, никого въ оной не зная, не имѣя понятiя о жизни ея обитателей, съ маленькимъ узелочкомъ, заключающимъ все его достоянiе, и съ нѣкоторымъ остаткомъ идiотизма, неизгнаннаго леченiемъ за границей. Разумѣется, съ такими данными въ сѣверной Пальмирѣ играть какую-либо роль трудно; но авторъ «Идiота», бодрствуя надъ княземъ, въ самый же день его прiѣзда вдругъ создаетъ ему такое положенiе, что онъ, именно благодаря идiотизму, получаетъ влiянiе на всѣхъ дѣйствующихъ лицъ. Еще на желѣзной дорогѣ Мышкинъ знакомится съ купеческимъ сыномъ Парөеномъ Рогожинымъ, который пять недѣль назадъ «убѣгъ» отъ родителя въ Псковъ, а теперь возвращается по смерти этого родителя принять миллiонное наслѣдство. «Убѣгъ» Парөенъ отъ родителя потому, что, взявъ отъ него десять тысячь, самовольно на нихъ купилъ въ англiйскомъ магазинѣ «подвѣски» и вручилъ эти подвѣски нѣкоей Настасьѣ Филиповнѣ, которую онъ видѣлъ только разъ въ театрѣ и которая, не будучи камелiей (какъ впослѣдствiи оказывается), приняла, ни съ того, ни съ сего, врученныя ей незнакомымъ купеческимъ сынкомъ подвѣски. Познакомившись съ Рогожинымъ, Мышкинъ отправляется къ генералу Епанчину, жена котораго приходится ему, Мышкину, дальняя родственница, какъ говорится седьмая вода на киселѣ. Генералъ Епанчинъ, человѣкъ солидный, дѣловой, капиталистъ, живетъ роскошно, съ семействомъ. Мышкинъ является къ нему и еще въ передней генерала встрѣчаетъ нѣкоторыя препятствiя относительно доступа къ послѣднему: лакей, узрѣвъ мизерность посѣтителя, разумѣется, сомнѣвается въ возможности принятiя такого лица бариномъ. Но тутъ начинается помощь идiотизма — князь вступаетъ въ бесѣду съ лакеемъ и вдругъ, ни съ того, ни съ другаго принимается пространно ему проповѣдовать объ ужасѣ смертной казни. Лакей трогается тирадой князя, князь стяжаетъ его благосклонность, и его допускаютъ къ генералу. Тутъ князь обнаруживаетъ, во-первыхъ, простодушiе, во-вторыхъ, необыкновенный каллиграфическiй почеркъ. Простодушiе князя дѣлаетъ то, что генералъ Епанчинъ, не стѣсняясь присутствiемъ человѣка, который явился къ нему въ первый разъ, начинаетъ съ своимъ секретаремъ-протеже бесѣдовать о Настасьѣ Филиповнѣ, на которой желаетъ женить онаго секретаря и въ которую влюбленъ самъ. Мышкинъ ввязывается въ этотъ разговоръ, сообщаетъ о прiѣздѣ Парөена Рогожина и разомъ вторгается въ интимныя дѣла Епанчина и секретаря его. Почеркъ княза производитъ такое впечатлѣнiе на генерала, что онъ сейчасъ же ему полагаетъ тридцать рублей жалованья и даже квартиру прiискиваетъ. Затѣмъ, идiотическаго князя представляютъ генеральшѣ и тремъ ея дочерямъ-красавицамъ, и тутъ, князь вполнѣ развертывается: онъ опять еще пространнѣе, чѣмъ камердинеру, повторяетъ свои мысли о смертной казни и затѣмъ ровно на одиннадцати страницахъ безъ отдыха ведетъ сантиментально-жалостный разсказъ о какой-то несчастной швейцарской дѣвицѣ, которая была презираема соотечественниками за преступную любовь и съ горя умерла. Разсказъ этотъ дѣлаетъ то, что Мышкинъ вдругъ прiобрѣтаетъ довѣрiе семейства Епанчина, дотого прiобрѣтаетъ его, что становится сейчасъ же, непосредственно за разсказомъ, посредникомъ сердечныхъ отношенiй секретаря генерала и младшей генеральской дочери, — передаетъ письмо секретаря дѣвицѣ Епанчиной и словесный отвѣтъ сей послѣдней секретарю. Таковы суть происшествiя первой части «Идiота». Поистинѣ говоря, герой, едва выпрыгнувшiй изъ вагона и вдругъ совершающiй столько подвиговъ, чудесенъ, и потому разсказъ г. Достоевскаго имѣетъ характеръ нѣкоторой фантасмагорiи. Большаго покуда мы объ «Идiотѣ» ничего сказать не можемъ, ибо еще не прозрѣваемъ къ чему ведетъ свой разсказъ авторъ и что такое онъ желаетъ выразить въ своемъ романѣ. Прибавимъ только, что, несмотря на видимую неестественность событiй, несмотря на обычную манеру г. Достоевскаго заставлять всѣхъ своихъ героевъ говорить на одинъ ладъ и безпрестанно повторять однѣ и тѣ же слова, первая часть читается необыкновенно легко и въ нѣкоторыхъ эпизодахъ ея чувствуется та сила и живость болѣзненныхъ представленiй и образовъ, которою невольно затрогивается чувствительность нервныхъ читателей."

«Идіотъ», г.Достоевскаго, кажется, вполнѣ безнадеженъ. Я разсказывалъ читателямъ начало первой части этого страннаго романа; ея окончаніе, напечатанное теперь, еще болѣе курьозно. Можете себѣ представить, что покуда вся первая часть (шестнадцать главъ) занята похожденіями идіота, князя Мышкина, въ первый день по пріездѣ его въ Петербургъ. Если читатели припомнятъ, этотъ князь уже довольно насовершилъ подвиговъ; но сколько онъ ихъ еще насовершаетъ въ самое незначительное врѣмя, просто уму непостижимо. По моему мнѣнію, всякія разсужденія о фантастичности (чтобъ не сказать нелѣпости) событій и характеровъ первой части «Идіота» излишни: прочтеніе ея убѣждаетъ въ этомъ краснорѣчивѣе доказательствъ и разсужденій. Герой, только что выпрыгнувшій изъ вагона, въ нѣсколько часовъ успѣваетъ свѣсти знакомства съ десяткомъ лицъ, сдѣлаться повѣреннымъ интимныхъ отношеній людей, которые до встрѣчи съ нимъ не подозрѣвали его существованіи, получить пощечину, влюбиться съ одного взгляда въ женщину, извѣстную ему только по разсказамъ, забраться къ ней безъ приглашенія на вечеръ, высказать ей тамъ свою любовь и даже предложеніе сдѣлать, даже сочувствія съ ея стороны добиться и, что называется, заключеніе спектакля, объявить публикѣ, что онъ получаетъ милліонное наслѣдтсво. Все это совершается при самыхъ необыкновенныхъ обстоятельствахъ и отношеніяхъ окружающихъ героя лицъ, — отношеніяхъ, въ которыхъ не добьешься ни смысла, ни толку. Лица, группирующіеся вокругъ князя Мышкина, тоже если не идіоты, то какъ будто тронувшіеся субъекты. Тринадцатилѣтніе мальчики у г.Достоевскаго говорятъ не только какъ взрослые люди, но даже на манеръ публицистовъ, пишущихъ газетныя статьи, а взрослые люди, женщины и мужчины, бесѣдуютъ и поступаютъ, какъ десятилѣтніе ребята. Словомъ, романъ можно было бы не только идіотомъ назвать, но даже «Идіотами»: ошибки не оказалось бы въ подобномъ названіи. И еще еслибъ все это собраніе нелѣпыхъ лицъ, выдаваемыхъ авторомъ за дѣйствительные и даже интересные характеры, все это сплетеніе нелѣпыхъ событій, пришитыхъ живыми нитками одно къ другому, представлялось читателямъ ради какой-либо серьозной цѣли, тогда еще можно бы извинить неестественность и сказочность романа. Но г.Достоевскій, очевидно, никакой цѣли не имѣетъ и набрасываетъ сцену за сценой для собственнаго удовольствія.

"Съ самымъ обиднымъ пренебреженіемъ, съ грубостію даже относился къ нему Рогожинъ; но Лебедевъ не унимался:

— Ну, чего тебѣ! раздражительно и злобно говорилъ Рогожинъ: — вѣдь я тебѣ ни копейки не дамъ, хоть ты тутъ вверхъ ногами передо мной ходи.

— И буду, и буду ходить, нагло говорилъ въ отвѣтъ Лебедевъ.

— Вишь! восклицалъ удивленный Рогожинъ. — Да вѣдь не дамъ, не дамъ, хоть цѣлую недѣлю пляши!

— И не давай! Такъ мнѣ и надо; не давай! А я буду плясать, всетаки, повторилъ Лебедевъ. — Жену, дѣтей малыхъ брошу, а передъ тобой буду плясать.

Лебедевъ совсѣмъ выводитъ Рогожина изъ
терпенія, нагло вмѣшиваясь въ его рассказъ князю Мышкину о встрѣчѣ съ Настасьей Филиповной:
— Если ты хоть разъ про Настасью Филиповну какое слово молвишь, то вотъ тебѣ Богъ, высѣку тебя, вскрикнулъ, наконецъ, Рогожинъ, крѣпко схвативъ Лебедева за руку.
— А коли высѣчешь, значитъ и не отвергнешь! съ удвоенную наглостью подхватилъ Лебедевъ. — Сѣки! Тѣмъ самымъ пріобрѣтешь. Высѣкъ, и тѣмъ самымъ запечатлѣлъ!"

Роман Вершилло:
2021-04-05
Достоевский оказал значительное влияние на ранний нацизм. Розенберг им увлекался, как и другие члены русско-немецкого кружка Aufbau Vereinigung. Это влияние исчезло после Пивного путча, где погиб руководитель Aufbau Шойбнер-Рихтер. У Геббельса тоже восторженные отзывы о Достоевском в раннем романе «Михаель».

Записи митрАнастасия.
...."вышел целый ряд молодых писателей, впитавших в себя прежде всего карамазовский «бунт» и понесших его в народные массы, с целью революционизирования последних. Не подлежит сомнению, что сам Достоевский отказался бы с негодованием от таких мнимых своих идеологических преемников, однако они были бы вправе сказать, что из его произведений извлекли материал для своей разрушительной литературной работы.

Так как великие умы невольно отбрасывают свою тень вперед, то не произошло ли, с другой стороны, того, что Достоевский самым пластическим изображением духа и формы грядущей революции помог большевистским вождям конкретизировать свои идеал, придать ему законченность, жуткую огненность и своеобразную принципиальность? Быть может, революция совершилась по Достоевскому не только потому, что он прозрел еe подлинную сущность, но отчасти и предопределил ее образ — самою силою психического внушения, исходящего от его реалистического художественного гения"..
митр. Анастасий (Грибановский)

Из статьи Александра Буздалова о Достоевском:"Наиболее необычными и революционными были взгляды Д. на мораль. Ф. Ницше не случайно указывал на Д. как на единственного родственного себе мыслителя. Моральное учение Д. дало повод обвинить его в «маркионизме», то есть в возвеличивании зла и греха как пути к спасению и очищению.

Под влиянием пережитого во время казни «петрашевцев» душевного переворота Д. исповедовал веру в то, что человек или народ может дойти до глубин падения и преступления и в самой этой конечной точке падения очнуться и воспрянуть. Причем Д. рисует это обращение так, что падение выглядит необходимым этапом в драме спасения. Этого спасения в гностическом смысле лишены средние «буржуа», которые не испытывают ни падений, ни восстаний. Отсюда неизменная симпатия Д. к революционной нигилистической молодежи, противопоставляемой Д. добропорядочным гражданам: У наших же русских, бедненьких, беззащитных мальчиков и девочек, есть еще свой, вечно пребывающий основной пункт, на котором еще долго будет зиждиться социализм, а именно, энтузиазм к добру и чистота их сердец. Мошенников и пакостников межу ними бездна. Но все эти гимназистики, студентики, которых я так много видал, так чисто, так беззаветно обратились в нигилизм во имя чести, правды и истинной пользы! Ведь они беззащитны против этих нелепостей и принимают их как совершенство."
радикально.

Д. убежден, что можно придти к добру через падение и грех с тем условием, что падение будет исчерпывающим, полным и сознательным. При этом Д. явно путал между собой падение и покаяние, что показывает, что для него нет не только отдельной от человека истины, но и высшей нормативной морали.
В отличие от чисто политической программы анархистов Д. подает свою мысль диалектически: в образах «святых» преступников (Раскольников, Мармеладов) и «преступных» святых (Сонечка Мармеладова). Д. философски развивает диалектику того неразрешимого противоречия, которое лежит в основе его взглядов: в глубине зла и греха таится возможность спасения и правды, но как грех может быть честным и искренним именно со своей внутренней стороны?

Сама мысль о каком-то предельном, и потому истинном, падении является парадоксальной, поскольку грех, на самом деле, есть не эксцесс, а посредственность, теплохладность, равнодушие к истине, выраженное в действии. Так где же те бездны, которые призывает Д.? Их нет, а есть лишь плоская равнина падшего человечества.

Д. осознает этот парадокс, но находит ответ на эти недоумения в самом непосредственном факте страдания: Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем. Этою жаждою страдания он, кажется, заражен искони веков… Страданием своим русский народ как бы наслаждается. Что в целом народе, то и в отдельных типах, говоря, впрочем, лишь вообще. Вглядитесь, например, в многочисленные типы русского безобразника. Тут не один лишь разгул через край, иногда удивляющий дерзостью своих пределов и мерзостью падения души человеческой. Безобразник этот прежде всего сам страдалец. В этом ответе позднего Д. круг его идей замыкается, поскольку мораль он здесь явно понимает в ярко внеморальном смысле, как, собственно, и Ницше. Без страдания,- учит Д.,- и не поймешь счастья. Идеал через страдание переходит, как золото через огонь. Царство Небесное усилием достается. Поэтому в «завещании» старца Зосимы Д. учит: Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его."

Критика о романах Достоевского: отзывы современников и критиков XIX-XX вв.
Ю. И. Айхенвальд: "...романы Достоевского являют зрелище, которому нет равного во всей мировой литературе. Они до такой степени исполнены страдания и недуга, что как-то совестно было бы прилагать к ним чисто эстетическое мерило, хотя
*** он — страстный, но он и хитрый, он себе на уме, на безумном уме... <...> Большой он художник, но причудливый...Он, при всем романтизме иных его страниц, ничего не стесняется
***Он воплощает собою ночь русской литературы, полную тягостных призраков и сумбурных видений...
Д. П. Святополк-Мирский: "Атмосфера напряжения, которое вот-вот закончится взрывом, достигается всякими мелкими приемами, знакомыми каждому читателю каждого романа Достоевского, которые легко могут быть сведены к единому принципу. С литературной точки зрения, комбинация идеологического и сенсационного элемента является самой поразительной чертой ”зрелой манеры” Достоевского... <...> Несмотря на то, что он был влиятельным публицистом и всегда считался выдающимся писателем... <... >, Достоевский при жизни не нашел настоящего признания... <...> Он был первым и величайшим симптомом духовного разложения русской души на высочайших ее уровнях, которое предшествовало окончательному распаду царской России... <...> Литературное его влияние при жизни и в восьмидесятые годы было незначительным... <...> В чисто литературном смысле его влияние не было особенно велико и впоследствии. <...> Но влияние Достоевского в целом, как феномен, невозможно переоценить... <...> Величие его не подвергается сомнению, да и читают его не меньше... <...> Но наш организм выработал иммунитет к его ядам — мы их усвоили и исторгли. Самое типическое отношение к Достоевскому наших современников — его принимают как захватывающе-интересного автора приключенческих романов... <...> ...реальный Достоевский — пища, которую легко усваивает только глубоко больной духовный организм..." (Д. П. Святополк-Мирский, "История русской литературы с древнейших времен до 1925 года"
Салтыков-Щедрин:о гениальной речи Достоевского: «Пушкинский праздник вызвал во мне некоторое недоумение. По-видимому, умный Тургенев и безумный Достоевский сумели похитить у Пушкина праздник в свою пользу».
Добролюбова была его статья о Достоевском «Забитые люди», в которой разбирался роман «Униженные и оскорбленные». Критик усилил моменты, характеризующие другое «темное царство». Искать «лучи» в нем было еще труднее, чем в «царстве» у Островского. Но Достоевский был тем писателем, который выражал «боль о человеке», изображал низы, городскую бедноту, таившую в себе гнев и ненависть. Это была также «высота», до которой могла подняться народная жизнь.

Добролюбов назвал Достоевского одним из замечательнейших русских писателей. По направлению своего таланта Достоевский - гуманист. Но отношение Добролюбова к Достоевскому сильно отличается от его отношения к Гончарову, Тургеневу и Островскому. Достоевский импонирует ему социальной силой своего творчества, вниманием к маленьким людям. Но отвращает от него болезненная углубленность в психологизм, неясность перспектив в трактовке зла и общественных ненормальностей. Винит критик Достоевского и за нечетко проводимое объяснение причин измельчания забитых людей, их сумасшествия, раздвоения.



Отчего же Макар Девушкин «прячется», скрывается, трепещет, беспрерывно стыдится за свою жизнь, в которой он вовсе не виноват? Отчего так же ведут себя Горшков, Голядкин, Шумков, Неточка, Нелли? Где причины всех этих диких, поразительно странных людских отношений? Исчерпывающего, незамутненного ответа у Достоевского на этот вопрос нет. Мы должны его сделать сами.



Но дело не только в неясности трактовок героев. Люди, человеческое достоинство которых оскорблено, являются у Достоевского в двух главных типах: кротком и ожесточенном. Нечто подобное отмечалось и у Островского: у него люди делятся на безответных и своевольных. Достоевский более досконально разработал эту проблему, но и привнес в ее решение нечто такое, что позднее назовется «достоевщиной». Среди кротких есть подразряд людей, заменивших недостающее им сознание своего человеческого права условной фикцией условного права. Они бережно хранят эту фикцию, становясь щепетильными, обидчивыми. Излюбленными, встречающимися во всех произведениях Достоевского являются образы болезненного, рано созревшего самолюбивого ребенка, тихой, чистой, нравственной девушки, подозрительного человека, сходящего с ума, бездушного циника. Все это Достоевский изображал мастерски, но уходил от социологического объяснения патологических явлений жизни. Является ли «двойничество» героев Достоевского формой протеста? Добролюбов сомневался в этом. Протест героев Достоевского напоминает самоубийство без борьбы, безропотное смирение и терпение.



ЦИТАТЫ ИЗ СТАТЬИ задача - определить, насколько развился и возмужал талант г. Достоевского, какие эстетические особенности представляет он в сравнении с новыми писателями, которых еще не могла иметь в виду критика Белинского, какими недостатками и красотами отличаются его новые произведения и на какое действительно место ставят они его в ряду таких писателей, как гг. Гончаров, Тургенев, Григорович, Толстой и пр. Эта бедность и неопределенность образов, эта необходимость повторять самого себя, это неуменье обработать каждый характер даже настолько, чтобы сообщить ему соответственный способ внешнего выражения,- все это, обнаруживая, с одной стороны, недостаток разнообразия в запасе наблюдений автора, с другой стороны, прямо говорит против художественной полноты и цельности его созданий... я объявляю его роман "ниже эстетической критики". В произведениях г. Достоевского мы находим одну общую черту, более или менее заметную во всем, что он писал: это боль о человеке, который признает себя не в силах или наконец даже не вправе быть человеком настоящим, полным, самостоятельным. Г. Достоевский в первом же своем произведении явился замечательным деятелем того направления, которое назвал я по преимуществу гуманическим. От него не ускользнула правда жизни, и он чрезвычайно метко и ясно положил грань между официальным настроением, между внешностью, форменностью человека и тем, что составляет его внутреннее существо, что скрывается в тайниках его натуры и лишь по временам, в минуты особенного настроения, мельком проявляется на поверхности. Мы нарочно проследили четыре лица, более или менее удачно изображенных автором, и нашли, что живы эти люди и жива душа их. Можно стереть человека, обратить в грязную ветошку, но все-таки, где-нибудь, в самых грязных складках этой ветошки, сохранятся и чувство и мысль,-- хоть и безответные, незаметные, но все же чувство и мысль...



Всегда, когда идейные позиции автора расходились или не вполне соответствовали позициям Писарева, выступал на первый план тот пункт «реальной критики», согласно которому авторская позиция просто игнорировалась. Это мы видим в статье «Борьба за жизнь» (1867), в которой разбирается произведение Достоевского «Преступление и наказание»: «Меня очень мало интересует вопрос о том, к какой партии и к какому оттенку принадлежит Достоевский, ... если сырые факты, составляющие основную ткань романа, совершенно правдоподобны ... то я отношусь к роману так, как я отнесся бы к достоверному изложению действительно случившихся событий...». Возникает вопрос: может ли критик всегда абстрагироваться от взглядов писателя? Разве не спорит Писарев с тем, как интерпретирует Достоевский образ нигилиста Раскольникова? Ведь Раскольников — всецело создание Достоевского. Писарев, конечно, не мог не знать и не принимать в соображение хотя бы позиции издававшихся писателем журналов «Время» и «Эпоха», которые полемизировали с «Современником», а сам Достоевский полемизировал с Добролюбовым и Чернышевским.



Статью Писарева о «Преступлении и наказании» можно сопоставить со статьей Добролюбова об «Униженных и оскорбленных». Как сходны и несходны эти два блестящих образца «реальной критики»! Заявляя, так же как и Писарев, что он абстрагируется от личных мнений писателя, Добролюбов все же считал важными, по крайней мере, те мнения Достоевского, которые вытекают из самих созданных им образов. Писарев же все упрощал: произведение — только голый протокол фактов. Реальная критика у Писарева сделала еще один шаг в сторону голого утилитаризма.

ЦИТАТЫ СТАТЬИ я всматриваюсь и вдумываюсь в события, стараюсь понять, каким образом они вытекают одно из другого, стараюсь объяснить себе, насколько они находятся в зависимости от общих условий жизни, и при этом оставляю совершенно в стороне личный взгляд рассказчика, который может передавать факты очень верно и обстоятельно, а объяснять их в высшей степени неудовлетворительно. Преступление, описанное в романе Достоевского, выдается из ряда обыкновенных преступлений только потому, что героем его является не безграмотный горемыка, совершенно неразвитый в умственном и нравственном отношениях, а студент, способный анализировать до мельчайших подробностей все движения собственной души, умеющий создавать для оправдания своих поступков целые замысловатые теории и сохраняющий во время самых диких заблуждений тонкую и многостороннюю впечатлительность и нравственную деликатность высоко развитого человека. Соблюдая должную осторожность и постепенность, Раскольников мог бы ускользнуть от подозрений полиции, но ему ни в каком случае не удалось бы отвести глаза тем людям, которые сами должны наслаждаться плодами его преступления и которые привыкли в бедности считать каждый кусок и беречь каждую старую тряпку. (заранее обречен на провал) Всеми запутанными и сбивчивыми рассуждениями(статья в газете) Раскольников старается доказать, что преступник делается преступником потому, что стоит выше окружающих его людей. Раскольников всеми правдами и неправдами раздвигает рамки того понятия преступник. Расширив это понятие и сделав его по возможности, он подводит под него все, что ему угодно, и облагораживает деятельность воров и разбойников, завербовывая в их компанию всех замечательных людей, оставивших следы своего существования и влияния в истории человечества. Натяжки, на которых построена эта странная теория, и белые нитки, которыми она сшита, бросаются в глаза каждому сколько-нибудь внимательному читателю. Мне кажется, что Раскольников не мог заимствовать свои идеи ни из разговоров со своими товарищами, ни из тех книг, которые пользовались и пользуются до сих пор успехом в кругу читающих и размышляющих молодых людей. с точки зрения тех мыслителей, которых произведения господствуют над умами читающего юношества, деление людей на гениев, освобожденных от действия общественных законов, и на тупую чернь, обязанную раболепствовать, благоговеть и добродушно покоряться всяким рискованным экспериментам, оказывается совершенной нелепостью, которая безвозвратно опровергается всей совокупностью исторических фактов. Эту теорию никак нельзя считать причиной преступления, так точно как галлюцинацию больного невозможно считать за причину болезни. Борьба с целым обществом была особенно трудна и безнадежна для Раскольникова еще и потому, что его вера в собственные силы была уже подорвана Следить за теми процессами мысли, которые вызывают подобные поступки, и вообще объяснить эти поступки какими бы то ни было процессами мысли, доступными и понятными здоровому человеку, - я не вижу ни малейшей возможности. Тут можно сказать только, что человек ошалел от страха и дошел до какого-то сомнамбулизма, во время которого он и ходит, и говорит, и как будто даже думает. Существует ли такое психическое состояние и верно ли оно изображено в романе Достоевского, - об этом пусть рассуждают медики, если эти вопросы покажутся им достойными внимательного изучения.



Статья Михайловского редактора «Отечественных записок» против Достоевского - «Жестокий талант» (1882) - выглядит ясной по мысли, политической позиции, хотя и односторонней по выводам. Михайловский предназначал своей статье определенную общественную миссию, которую поддержал позднее Антонович своим разбором «Братьев Карамазовых». Достоевский сам перед смертью изображал себя каким-то оплотом официальной мощи православного русского государства. И. Аксаков, Катков, Страхов, вся реакция 80-х годов раздувала его значение до размеров «духовного вождя своей страны», «пророка божия». Михайловский гордился постоянством своего критического отношения к Достоевскому. Он чутко уловил в 1902 году, что «звезда Достоевского, по-видимому, вновь загорается...» в связи с интересом к нему декадентов. Здесь критик в принципе предварял выступление М. Горького по поводу увлечения «карамазовщиной».
Михайловский считал, что Добролюбов напрасно приписывал Достоевскому сочувствие к обездоленным. Теперь смысл творчества Достоевского раскрылся вполне: писатель исходил всегда из предпосылок, что «человек - деспот от природы и любит быть мучителем», «тирания есть привычка, обращающаяся в потребность». Достоевский «любил травить овцу волком», причем в первую половину творчества его особенно интересовала «овца», а во вторую - «волк». Отсюда иллюзия «перелома» в творчестве Достоевского, а на самом деле перелома не было. Он любил ставить своих героев в унизительные положения, чтобы «порисоваться своей беспощадностью». Это - «злой гений», гипнотизирующий читателя. Некоторые критики упрекали Михайловского за то, что он слишком отождествлял взгляды героев со взглядами автора. Конечно, этого нельзя было делать, как заявлял позднее и сам Михайловский. Здесь нужна величайшая осторожность. Но Михайловский был прав, утверждая: хотя связи между героями и автором иногда просто неуловимы, из этого еще не следует, что их в действительности нет.

Эти связи можно проследить и в поэтике романов. Михайловский многое верно подметил в творчестве Достоевского, хотя и объяснял слишком упрощенно. Например, он указывал, что Достоевский всегда нарочито «торопит» действовать своих героев, навязывает «толкотню событий»; у него в композиции наблюдается «архитектурное бессилие, длинноты, отступления, дисгармоничность; глава о старце Зосиме - просто «томительная скука»; у Достоевского нет чувства меры, нелегко извлечь его собственные мысли из речей действующих лиц, во всем какая-то неопределенность сопереживаний; в романах большая повторяемость типов, например тип взбалмошной, жестокой, странной, но обаятельной женщины. Но вряд ли верно заключение Михайловского, что в разработке этого типа Достоевский «всю жизнь ни на шаг не подвинулся вперед» (Полина, Настасья Филипповна, Грушенька). Именно в статьях о Достоевском Михайловский развивал важный тезис об условности в искусстве.

Фантастическую условность, которая есть в «Двойнике», он отрицал, считая, что нет никакого нравственного смысла в страданиях господина Голядкина; двойничество введено единственно, чтобы придумать для Голядкина двойное мучение, наслаждение страданием. Таков и Фома Опискин, беспричинно терзающий своими капризами обитателей села Степанчикова. Не отражение объективных данных, психологии данного человека, слоя общества, а одна страсть автора к мучительству привела к этому однообразию, думает Михайловский.

Актуальность выпадов Михайловского очевидна, во многом он был прав. Но очевидна и упрощенность его трактовок Достоевского. Все черты творчества объясняются личностью писателя, его капризом. Истоки творчества Достоевского не объяснены, гуманизм и реализм в их объективной сущности не раскрыты. Великий русский писатель оказывался только «жестоким талантом», словно это явление индивидуально-патологическое.

В этой ра­боте Михайловский не отступает от роли публициста-просветителя, стараясь прежде всего оградить современную молодежную аудито­рию от влияния популярнейших романов Достоевского. Для этого критик вступает в полемику с мнениями О. Ф. Миллера и В. С. Соловь­ева, видевших в авторе «Братьев Карамазовых» русского религиозно­го пророка, и, с другой стороны, с давней статьей Н. А. Добролюбова «Забитые люди», утверждавшей гуманистический пафос творчества Достоевского. Согласно представлениям Михайловского, Достоев­ский — «просто крупный и оригинальный писатель», чье творчество, однако, поражено целым рядом существенных пороков, главным из которых является как раз античеловеческая направленность его произ­ведений. Реализуя собственные психологические комплексы, Досто­евский, по мнению критика, изображает болезненный внутренний мир личностей, которые бесцельно и беспричинно мучают себя и других, выворачивая наизнанку устойчивые нравственные ориентиры добра, любви, справедливости. Герои Достоевского — явление нетипичное, исключительное, поэтому какого-либо позитивного, объективного смысла творения писателя не несут, а общественное воздействие его романов может быть только отрицательным.

ЦИТАТЫ ИЗ СТАТЬИ К тому страстному возвеличению страдания, которым кончил Достоевский, его влекли три причины: уважение к существующему общему порядку, жажда личной проповеди и жестокость таланта.

Прежде всего надо заметить, что жестокость и мучительство всегда занимали Достоевского, и именно со стороны их привлекательности, со стороны как бы заключающегося в мучительстве сладострастия.

Как подпольный человек единственно для "игры" и по ненужной жестокости мучит Лизу; как Фома Опискин совершенно бескорыстно, только в силу потребности видеть мучения, терзает все село Степанчиково, так и Достоевский без всякой нужды надбавил господину Голядкину второго Голядкина и вместе с тем высыпал на него целый рог изобилия беспричинных и безрезультатных страданий.

Шутка решительно не удавалась Достоевскому. Он был для нее именно слишком жесток, или, если кому это выражение не нравится, в его таланте преобладала трагическая нота.

Мы, напротив, признаем за Достоевским огромное художественное дарование и вместе с тем не только не видим в нем "боли" за оскорбленного и униженного человека, а напротив -- видим какое-то инстинктивное стремление причинить боль этому униженному и оскорбленному

И немного слов литературоведа 21в

"Если посмотреть на Достоевского с точки зрения вреда, который он принес русской культуре, то можно много чего увидеть. Он много говорит о русских и России, а на самом деле описывает себя, собственные комплексы, страхи, проблемы. Когда он говорит, что типичный русский человек стремится к бездне, это не русский человек стремится к бездне, это Достоевский стремится к бездне. Но он так долго об этом кричал на каждом углу (особенно он повлиял своим авторитетом на исследования русской литературы за границей), что навязал о русских "

Читатели не нашли "идиот"- идеалом.робко.И возразили. "Близкий друг Достоевского Аполлон Майков сразу после выхода в свет первых семи глав романа высоко оценил его, но позднее добавил к бочке меда ложку дегтя:"Самое, если хотите, реальное лицо — Идиот (это вам покажется странным?), прочие же все как бы живут в фантастическом мире, на всех хоть и сильный, определительный, но фантастический, какой-то исключительный блеск. Читается запоем, и в то же время — не верится».
Согласно жене Достоевского, Анне Григорьевне, Виктора Буренина он считал самым отзывчивым своим критиком, который «наиболее понимал его мысли и намерения», однако «Идиот» Буренину пришелся совсем не по вкусу:

«Лица, группирующиеся вокруг князя Мышкина, тоже если не идиоты, то как будто тронувшиеся субъекты. Тринадцатилетние мальчики у г. Достоевского говорят не только как взрослые люди, но даже на манер публицистов, пишущих газетные статьи, а взрослые люди, женщины и мужчины, беседуют и поступают, как десятилетние ребята. Словом, роман можно было бы не только „Идиотом” назвать, но даже „Идиотами”: ошибки не оказалось бы в подобном названии».
Николай Лесков, опубликовавший свою рецензию под псевдонимом, тоже был не в восторге от романа, герои которого «все, как на подбор, одержимы душевными болезнями"
Иннокентий Анненский в статье «Достоевский в художественной идеологии»:
загроможден, подобно „Идиоту”, вставочными сценами, в которых драма так часто у Достоевского не то что получала комический оттенок, а прямо-таки мешалась с водевилем. … Ну, какая там игра была в „Бедных людях”?.. Одна струна, да и та на балалайке. С „Идиотом” тоже ведь плохо, хотя и совсем по-другому. Там душа иной раз такая глубокая, что страшно заглянуть в ее черный колодец».
Лев Шестов: «Нет, князь Мышкин — одна идея, т. е. пустота. Да и роль-то его какова! Он стоит между двух женщин и, точно китайский болванчик, кланяется то в одну, то в другую сторону. (…) Нет, князь Мышкин — вырожденец даже среди высоких людей Достоевского, хотя все они более или менее неудачны. Достоевский понимал и умел рисовать лишь мятежную, борющуюся, ищущую душу. Как только же он делал попытку изобразить человека нашедшего, успокоившегося, понявшего — он сразу впадал в обидную банальность».Набоков"У князя Мышкина, в свою очередь, есть внук, недавно созданный современным советским писателем Михаилом Зощенко, — тип бодрого дебила, живущего на задворках полицейского тоталитарного государства, где слабоумие стало последним прибежищем человека»